Мистическая Одесса и ее чудаки

История нашего города таинственна и загадочна, ярка и увлекательна, полна интереснейших и даже странных событий. Чего стоит один только эпизод обороны Одессы в 1854 году от громаднейшей эскадры англо-французского флота! Тогда молодой прапорщик Щеголев остался один-на-один с этими многократно превосходящими силами неприятеля, но все же спас Одессу. История эта, конечно, не тема в рамках нашего Вестника (любознательный читатель может прочитать об этом здесь), но все же сколько необычных событий наш город пережил… Необычной жизнью город всегда обязан своим необычным жителям или гостям. «Необычным» во всех смыслах этого слова. На протяжении всей истории Одессы необычность эта появлялась и в лицах отцов-основателей города, и в лицах величайших ученых умов мирового уровня, которые жили и трудились в Одессе, и в лицах фотографов, художников, и наконец простых горожан… пусть даже некоторые представители этой категории были людьми, хотя и высокообразованными, но со своими причудами и странностями, а некоторые из них обладали феноменальной памятью. Да-да, эти странные люди тоже оставили след в истории Одессы – свой, особый, и у каждого из них была своя история – трогательная, печальная, удивительная, трагическая,а где-то даже забавная, смешная и веселая. Как говорится, и смех, и грех…

Велика вероятность, что эта сторона Одессы, – мистическая и чудна́я, – известна немногим. Сомнамбулизм, магнетизм, лунатизм, спиритизм, суеверие, обыкновенное чудачество и психопатия – все это имело место в жизни прекрасной Одессы (впрочем, наверное, как и любого города). Об этом мы находим свидетельства в старинных книгах, хранящих воспоминания наших одесских старожилов.

Первая из книг, к которым мы обратились за такого рода сведениями – «Старая Одесса. Исторические очерки и воспоминания» (1913) Александра Михайловича де Рибаса. Здесь, наряду с занимательными историями об одесских привидениях, автор пишет о занятиях одесситов ясновидением, сомнамбулизмом, магнетизмом, столоверчением:

«Старая Одесса, Одесса катакомбъ и привиденій, Одесса страховъ и суеверій давно умерла. Но воспоминанія объ этой Одессе полны своеобразной поэзіи. Прежнихъ одесситовъ сильно привлекало все таинственное и они очень недружелюбно относились къ непрошеннымъ «ученымъ», которые объясняли естественными причинами всякія ихъ предчувствія и виденія.

Быть можетъ, прежнія души были въ самомъ деле более чуткими. Оне гораздо чаще преисполнялись предчувствіями. Вотъ, я помню, жена фотографа Мигурскаго. Ея душа, как барометръ, отмечающій измененія атмосферы, откликалась на все приближающіяся къ ея дому семейныя горести или радости. Она напередъ знала все, что должно съ ней случиться. Въ случаяхъ смерти кого-либо близкаго, задолго до полученія объ этомъ формальнаго известія, къ ней являлся человекъ, одетый въ черное, который кивалъ ей головой и исчезалъ.

Но такихъ чуткихъ женщинъ въ Одессе было много. Отличалось въ этомъ отношеніи все семейство Витте.

А кому памятна еще эпоха, когда у насъ увлекались сонамбулизмомъ и магнетизмомъ?…

Особенно увлекался сонамбулизмомъ фотографъ  Федоровецъ. Какой это былъ дивный художникъ! – Онъ верилъ въ ясновиденіе и очень часто проделывалъ опыты съ разными субъектами, которыхъ усыплялъ и затемъ разспрашивалъ по самымъ замысловатымъ вопросамъ.

Я помню сеансы, на которых присутствовали лучшіе представители умственной жизни Одессы: врачи, журналисты, профессора лицея. Усыпленная девушка отвечала на все вопросы, угадывала полъ и возрастъ, давала медицинскіе советы, решала философскія задачи. Отецъ мой спросилъ сомнамбулу: «что меня въ настоящую минуту безпокоитъ?» Она отвечала: «экзема на левой ноге.» И это была правда. Но дело въ томъ, что до вопроса отецъ вовсе не чувствовалъ боли въ ноге и думалъ о другомъ. А после ответа сразу почувствовалъ, какъ открылась его старая рана.

Магнетизмомъ, или, какъ теперь его называютъ, спиритизмомъ занимались очень многіе. Было время, когда все одесситы поголовно такъ увлекались столоверченіемъ, что мебельные фабриканты не успевали изготовлять заказываемые имълегкіе столики на трехъножкахъ. Былъ голодъ на столы. Сеансы чередовались и столики переносились изъ одного дома въ другой. Столики вертелись, поднимались переваливались съ ноги на ногу, изображали пьяныхъ, стучали, отвечали на вопросы, – словомъ, проделывали все, что проделывается и ныне на спиритическихъ сеансахъ. Но летающихъ гитаръ и таинственнаго прикосновенія рукъ къ дамскимъ коленямъ еще тогда не знали…

Большимъ спиритомъ былъ художникъ Плисъ. Съ нимъ проделывали чудеса. Ему завязывали глаза и онъ исполнялъ все задуманное. Однажды задумали, чтобы онъ полезъ подъ диванъ. Онъ это исполнилъ, но вылезть оттуда уже не могъ. И когда пришли къ нему на помощь, то онъ оказался въ глубокомъ обмороке.

Другой художникъ, знаменитый въ Одессе каррикатуристъ, итальянецъ Треско, отличавшійся, между прочимъ, темъ, что после посещенія светскихъ вечеровъ онъ все свои впечатленія разсказывалъ друзьямъ въ рисункахъ, былъ лунатикомъ. По крайней мере онъ самъ признался однажды въ этой своей особенности. Случилось такъ, что онъ забрался ночью въ домъ одной светской красавицы, за которой ухаживалъ на балахъ, и успелъ уже проникнуть въ ея спальную, но былъ замеченъ проснувшимся мужемъ. На вопросъ о причине ночного посещенія, Треско объяснилъ это лунатизмомъ.

Мне грустно отметить, что ревнивый мужъ г. Ю. оказался маловерующимъ въ таинственныя явленія и отколотилъ лунатика Треско, какъ самаго обыкновеннаго ловеласа».

В книге-сборнике воспоминаний одесских старожилов Людвига Михайловича де Рибаса под названием «Из прошлого Одессы» (1894)опубликована статья«Городъ Одесса и одесское общество» (1837-1877)Осипа Осиповича Чижевича, статского советника, чиновника особых поручений и предводителя дворянства Одесского уезда. В одной из частей этой статьи «Одесскіе чудаки, по-теперешнему психопаты»читаем:

«Первый изъ одесскихъ психопатовъ, котораго я виделъ, будучи почти ребенкомъ, известенъ былъ подъ именемъ“Александра Македонскаго”. Болгаринъ по національности, изъ порядочной семьи, онъ считалъ себя царемъ Александромъ Македонскимъ. Расхаживалъ онъ по улицамъ въ красномъ костюме съ конической шляпой, увещанной погремушками и съ длинной палицей, украшенной разноцветными флагами. Сопровождала его обыкновенно толпа уличныхъ мальчишекъ, отъ которыхъ онъ по временамъ отбивался палицей. Остановившись где нибудь на площади, онъ, обращаясь къ публике, декламировалъ на непонятномъ языке. Милостыни онъ никогда не просилъ, держалъ себя важно и спокойно, а потому и полиція оставляла его въ покое.

Другой психопатъ былъ богатый домовладелецъ Бутырскій. Ему все мнилось, что ему в ротъ собирается вскочить чертикъ, поэтому онъ всегда ходилъ и ездилъ, обвязавъ  ротъ  платкомъ. Кроме этой странности, встретивъ на перекрестке улицы одинъ изъ многочисленныхъ, въ то время существовавшихъ деревянныхъ колодцев, онъ почему-то считалъ долгомъ трижды объехать вокругъ колодца и только после этого пускался въ дальнейшій путь.

Тоже въ продолженіи многихъ летъ видели на одесскихъ улицахъ одного учителя, кажется, греческаго языка, г. Девари, одетаго какъ летомъ, такъ и зимой, въ черный фракъ, съ цилиндромъ на голове. Наконецъ, старожилы одесскіе помнятъ бродившаго по улицамъ пожилого господина, полной комплекціи, съ гордой и насмешливой улыбкой на лице, одетаго въ разнаго рода платья, одно сверхъ другаго. Сюртукъ, на немъ – фракъ, а сверху опять пиджакъ и т.п.: все это старое, грязное и оборованное. Господинъ этот, по фамиліи Зиминъ, происходилъ изъ дворянъ-помещиковъ, получилъ университетское образованіе и владелъ значительнымъ поместьемъ въ Херсонской губерніи. Уже съ молодыхъ летъ началъ онъ чудить и безтолково тратить деньги. Например, у него была страсть къ жилетамъ. Онъ мне показывалъ ихъ 50 штукъ, изъ коихъ самый дорогой въ 300 р. былъ покрытъ арабесками, вышитыми мелкимъ жемчугомъ. Когда зимой свежіе огурцы платились, какъ редкость, по 1-му рублю штука, онъ ихъ покупалъ, но не для себя, а для своего лакея. Идеалом его был австрійскій магнатъ князь Эстергази, который заказалъ себе золотыя шины на колеса въ карете. “Вотъ вкусъ, вотъ изящество! Вотъ человекъ, который умеетъ жить!” – восклицалъ Зиминъ.

Живя въ своей деревне, онъ производилъ надъ собою разные опыты. Однажды заехалъ къ нему по дороге отдохнуть и покормить лошадей знакомый и пріятель, помещикъ Кардамичъ. Входитъ въ залу и видитъ посреди комнаты гробъ. Горятъ свечи и дьячекъ читаетъ надъ гробомъ молитву. Удивленный Кардамичъ перекрестился и сталъ подходить къ покойнику. Вдругъ изъ гроба приподнимается фигура Зимина. – “А, здравствуйте Сергей Дмитричъ, какъ поживаете, садитесь пожалуйста”. – “Что вы, Богъ съ вами, что вы делаете съ собою?” – “А вотъ хочу испытать, какое чувство въ человеке, когда онъ близокъ къ смерти и скоро долженъ лежать въ гробу”.

Потерявъ все состояніе, Зиминъ долго существовалъ письменнымъ трудомъ. Обладая большими знаніями и владея искустно перомъ, онъ исполнялъ по заказу разные проекты и литературныя статьи. Состарившись и потерявъ зреніе, онъ впалъ въ нищету, и хотя не просилъ, но принималъ милостыню, расхаживая по улицамъ въ оборванномъ платье и въ калошахъ или валенкахъ вместо сапогъ.

И въ этомъ положеніи Зиминъ не покидалъ своихъ старыхъ привычекъ. Получивъ хорошую подачку, онъ немедленно отправлялся въ ближайшій ресторанъ или кондиторскую и требовалъ самыя дорогія гастрономическія блюда или сладости, причемъ издерживалъ всю полученную сумму. Наконецъ, дворяне, по складчине, наняли ему годовую квартиру съ продовольствіемъ, въ которой онъ и окончилъ свое существованіе, доживъ до глубокой старости».

Собственными воспоминаниями о Зимине поделился и А.М. де Рибас в статье «Чудак Зимин»(книга «Старая Одесса. Исторические очерки и воспоминания»):

«Небритый, близорукій, почти слепой, но всегда съ высоко подннятою головою – въ фетровой шапке àla Людовикъ XI, – обмотанный несколько разъ вокругъ шеи, какъ гусеницею, гаруснымъ шарфомъ – въ ваточномъ пальто, скорее похожемъ на плохо стеганное одеяло – въ высокихъ кожанныхъ галошахъ съ истоптанными задками – съ толстою палкою, которою онъ ощупывалъ впереди себя путь, и со множествомъ книгъ, брошюръ и грязныхъбумажекъ во всехъ широко оттопыренныхъкарманахъ – такимъ мне запомнился Зиминъ, известный, своею внешнею оригинальностью всей Одессе шестидесятыхъ годовъ. За нимъ, разумеется, бегали мальчишки, дразня его, но Зиминъ не отмахивался отъ нихъ палкою, какъ это делали современные «оригиналы», а вытаскивалъ изъ кармановъ, изъ-подъ книгъ, грошевыя конфекты и раздавалъ ихъ детямъ. Когда-же прохожіе выражали ему сочувствіе и возмущались назойливостью мальчугановъ, Зиминъ говорилъ: «оставьте ихъ, пусть шалятъ» и вступалъ съ прохожимъ въ разсужденія: «Надо детей любить. Еще Викторъ Гюго сказалъ о нихъ жесточайшее слово: «Cetageestsanspitié» (этотъ возрастъ безъ состраданія). А он-ли не любилъ детей? Вспомните хотя бы его: lorsquel’enfantparait, lecercledefamille…» и Зиминъ начиналъ декламировать прохожему строфа за строфою стихи В. Гюго. Прохожій недоумевалъ, пожималъ плечами и проходилъ, мальчишекъ разгонялъ будочникъ, а Зиминъ продолжалъ декламировать, но уже про себя, едва шевеля губами, чудное стихотвореніе и лишь по окончаніи его продолжалъ свой путь, тяжело волоча по грязи свои тяжелыя галоши.

На старости летъ Зиминъ былъ застывшимъ юношею. Подъ нищенскими лохмотьями онъ былъ богатъ душою и ни въ чемъ и ни въ комъ не нуждался. Современныя событія не представляли для него никакого интереса, онъ жилъ однимъ только своимъ прошлымъ. Это прошлое спало въ немъ, но спало чуткимъ сномъ. И едва что-либо касалось его, оно пробуждалось въ Зимине во всей своей, какъ бы, нетронутой временемъ свежести. Это прошлое состояло не изъ фактовъ изъ жизни Зимина, сравнительно мало интересныхъ, а изъ его душевныхъ переживаній, изъ его литературныхъ симпатій и политическихъ увлеченій. Въ противоречіе съ его кореннымъ русскимъ происхожденіемъ и чисто русскою наружностью гоголевскаго типа, Зиминъ былъ по образу мыслей, по идеаламъ и даже во многихъ своихъ манерахъ настоящимъ французомъ, а по политическимъ убежденіямъ – чистейшей воды республиканцемъ. Некогда состоятельный помещикъ, съ молодувольно думецъ, увлекавшійся энциклопедистами, Зиминъ частью прокутилъ, частью раздарилъ свое именіе и, покончивъ, такимъ образомъ, съ благами крепостничества, покинулъ деревню и переселился къ намъ, въ Одессу. Здесь онъ сталъ серьезно заниматься изученіемъ древнихъ и новых языковъ «для того – говорилъ онъ – чтобы все великое, что было создано людьми въ области слова, слышать въ родныхъ звукахъ и въ подлинныхъ выраженіяхъ». Французскій же языкъ и французскую литературу, которые Зиминъ зналъ великолепно, онъ изучилъ спеціально еще по другой причине: во Франціи кипели тогда революціонныя событія, связавшія, какъ пороховою ниткою, 1830 годъ съ 1848-мъ, и Зиминъ, увлекшись этимъ движеніемъ, сталъ следить за нимъ по возникшей въ Париже обширной политической литературе. Онъ выписывалъ черезъ одесскіе книжные магазины Сорона и Камоэна (предшественниковъ нынешнего Руссо) все, что относилось къ интересовавшимъ его событіямъ, и сталъ зачитываться книгами, брошюрами и разными повременными листками съ такою страстью, что, обладая феноменальною памятью, онъ незаметно для себя заучилъ наизусть все, что прочиталъ. Въ пылу разговора, для подтвержденія своей мысли, онъ могъ вдругъ процитировать не только отдельныя места, но иногда и весь текстъ сочиненія подходящаго къ его убежденіямъ автора; трудно было отличить, когда Зиминъ высказывалъ свое и когда онъ цитировалъ чужое. Памфлеты Поля-Луи Курье, «Осы» Альфонса Карръ, «Ямбы» и др. сатиры Барбье, «Немезиду» Мери, все творенія Прудона, «Исторію десяти летъ» Луи Блана, все речи оппозиціонныхъ депутатовъ, все дошедшіе къ нему прокламаціинародныхъ вожаковъ, словомъ, все, что выражало протестъ противъ существовавшаго во Франціи стараго строя и противъ буржуазіи и что провозглашало принципъ возвращенія къ заветамъ великой французской революціи – все это усвоилъ Зиминъ, какъ будто лично имъ созданное, пережитое, написанное и сказанное. Судьба республиканской идеи во Франціи сделалась для Зимина, какъ онъ самъ объ этомъ разсказывалъ, его личною драмою. Онъ страстно следилъ за успехами или неудачами того или другого революціоннаго деятеля, боготворилъ Ледрю-Роллена, возмущался Тьеромъ, негодовалъ на недостатокъ энергіи у Луи Блана, то благословлялъ, то проклиналъ братьевъ Казеньяковъ, восторгался энергіею Бланки и Распайля и, вообще, такъ отзывчиво относился къ тогдашнимъ деламъ во Франціи, что, по мере того, какъ его любимые герои торжествовали или были подавляемы, онъ самымъ настоящимъ образомъ то заболевалъ, то выздоравливалъ. Увлеченіе Зимина Франціею дошло до того, что онъ совершенно пересталъ интересоваться остальными событіями не только въ Европе, но и во всемъ мире, а о Россіи не хотелъ и слышать, какъ будто она перестала для него существовать. Позабылъ онъ совершенно и о своихъ личныхъ делахъ. Между темъ, родственники Зимина не дремали; они добились опеки надъ нимъ за расточительность и при этомъ, какъ это всегда бываетъ, обобрали его. Онъ повелъпротивъ нихъ процессъ, но такъ неумело, что, ничего не добившись, истратилъ последніе гроши на дореформенную судебную волокиту. Совершенно не способный къ труду для заработка, да и не умевшій, по своеволію характера, подчиниться кому бы то ни было, Зиминъ не могъ и не хотелъ найти платнаго занятія и постепенно опустился до жалкаго нищенскаго состоянія. Уже въ шестидесятые годы у него не было постояннаго пристанища, одежда на немъ истрепалась, онъ ходилъ въ лохмотьяхъ, нося на себе и летомъ и зимою, по примеру греческаго мудреца, все свое ничтожное достояніе. Но Зиминъ нисколько не падалъ духомъ отъ матеріальныхъ неудачъ и, наоборотъ, чемъ дела его становились хуже, темъ состояніе его духа приходило въ более устойчивое равновесіе. Это объяснялось не столько философскимъ отношеніемъ Зимина къ жизни вообще, сколько потерею въ немъ интереса къ жизни настоящаго. Разореніе Зимина совпало съ крушеніемъ революціи 48-го года. Победа принца Бонапарта надъ Кавеньякомъ и Луи Бланомъ и затем провозглашеніе во Франціи имперіи до того ошеломили Зимина, что онъ порешилъ, что после такого мірового «скандала» дальнейшая жизнь не имеетъ никакого смысла. Онъ сразу изменился, изъ живого и деятельнаго сталъ неподвижнымъ, сосредоточеннымъ и весь замкнулся въ свое пережитое, объявивъ друзьямъ, что «лучше жить хорошимъ прошлымъ, нежели плохимъ настоящимъ». Но вместе со своимъ прошлымъ Зиминъ сохранилъ въ себе глубокую, непоколебимую веру въ то, что идеалы этого прошлаго никогда не умрутъ и что они вскоре восторжествуютъ, «и тогда создастся совсемъ новая, прекрасная жизнь на земле, къ которой въ свое время можно будетъ и воскреснуть».

Зиминъ былъ очень интереснымъ собеседникомъ, но на однеполитическія темы, и до того резкій и крайній въ выраженіи своихъ убежденій, что трусливые одесситы сами не рады были, когда вызывали его на разговоръ. Впрочемъ, Зиминъ начиналъ обыкновенно самъ опасную беседу. Въ ту эпоху въ Одессе еще не было въ обществе никакого политическаго настроенія, Зимину не съ кемъ было делиться своими воспоминаніями о прошломъ и надеждами на будущее, некому было декламировать тирады изъ речей его любимыхъ ораторовъ-героевъ или строфы изъ сатиръ революціонныхъ поэтовъ. За ненахожденіемъ людей себе сочувствующихъ, Зиминъ сталъ излагать свое credo первому встречному, не считаясь со взглядами и убежденіями собеседника. Какого-нибудь заговорившаго съ нимъ на тему о процессе съ родственниками делового человека, Зиминъ, вдругъ, неожиданно, ошарашитъ вопросомъ: «А что, Наполеон III еще живъ?» и на утвердительный ответъ выразитъ гримасою крайнюю досаду и тутъ же пойдетъ ораторствовать: «Обидно, но… терпеніе! Вотъ увидите, все пойдетъ въ Европе иначе и повсюду восторжествуетъ идея самой чистой народной республики, какъ только исчезнутъ со сцены исторіи все эти Наполеоны III, Вильгельмы прусскіе и Викторіианглійскія. Въ нихъ, въ ихъ личности, корень всего злого и препятствіе ко всему хорошему». И Зиминъначиналъсъ такою горячностью и убежденностью развивать свою, чисто карбонарскую, теорію водворенія на всемъ земномъ шаре республикъ, что его собеседникъ, боязливо озираясь, спешилъ уйти отъ него подальше. А, между темъ, Зиминъ былъ совершенно неспособнымъ ни къ какой серьезной агитаціи. Онъ говорилъ свои убежденія, самъ наслаждаясь ими и нисколько не интересуясь темъ, какое они производятъ впечатленіе на другихъ. Добрый, онъ не могъ бы причинить кому бы то ни было зло не только на деле, но даже и на словахъ. Онъ говорилъ со всеми горячо, но утонченно вежливо, боясь обидеть намекомъ.

Шли годы, Наполеон III еще былъ живъ, Зиминъ старелъ. Онъ жилъ кое-какъ на средства несколькихъ добрыхъ людей. Неизвестно было, где онъ ночевалъ, чемъ онъ питался. Но въ определенные дни недели, съ неизменною аккуратностью, онъ посещал своихъ знакомыхъ и, никогда не жалуясь, всегда въ хорошемъ расположеніи духа, приступал у нихъ къ своему любимому занятію. Отъ времени его поэтическихъ и политическихъ увлеченій у Зимина сохранилась довольно большая библіотека. Спасъ онъ ее отъ расхвата темъ, что разложилъ книги въ несколько сундучковъ, а сундуки поместилъ у несколько знакомыхъ. Вотъ ради этихъ-то книгъ и посещалъ Зиминъ своихъ друзей. Сегодня онъ пришелъ къ намъ. Мы слышимъ, какъ онъ въ прихожей шуршитъ бумагами: это онъ вытираетъ свои грязныя галоши принесенными съ собою бумажками (которыя, после употребленія, аккуратно кладетъ обратно въ карманы). Вотъ онъ входитъ и сейчасъ-же, никого по близорукости не видя и поэтому ни съ кемъ не здороваясь, направляется къ спальной, за ширму, къ кровати, подъ которою стоитъ его сундукъ. Ему даютъ сальную свечу, и онъ, при ея свете, забывая снимать нагарь, погружается со страстностью скупого рыцаря въ созерцаніесодержимаго своей сокровищницы. Тамъ книги, въ роскошныхъ переплетахъ, некоторыя съ золотымъ тисненіемъ (не напрасно, значитъ, обвиняли Зимина въ расточительности). Это избранные творенія великихъ классиковъ, выдающихся энциклопедистовъ, а затемъ и излюбленныхъ его французскихъ писателей революціонной эпохи тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. Онъ перебираетъ книги одну за другою и, ничего не видя на разстояніи, приближаетъ каждую вплотную къ своему лицу и такъ жадно ее разсматриваетъ, широко открывая ротъ, вместо глазъ, что кажется, будто онъ не прочь былъ бы ее проглотить. Каждую книжку онъ перелистываетъ страница за страницею, желая, повидимому, удостовериться, действительно-ли онъ знаетъ ее наизусть. Потомъсмахиваетъ пыль съ каждой книги краснымъ въ клеткахъ платкомъ, еще разъ прикладываетъ заглавіе ея къ потускневшим глазамъ и, наконецъ, нехотя, со вздохомъ, кладетъ ее обратно въ сундукъ.

Зиминъ любилъ чистоту и целомудріе, придавая равное значеніе обоимъ.«Lachasteté – цитировалъ онъ чье-то изреченіе – estlapropreté del’amecommelapropreté estlachasteté ducorps». Но, вследствіе своей близорукости и грязноститехъ угловъ, въ которыхъ онъ ютился, онъ никогда немогъ почистить себя такъ, какъ бы желалъ. Трогательно было видеть, какъ, по приходе къ знакомымъ, въ особенности, когда посещалъ одинъ домъ, хозяйку котораго онъ рыцарски боготворилъ, Зиминъ долго возился въ передней, очищая отъ сапогъ знаменитую своею прилипчивостью одесскую грязь (шестидесятыхъ годовъ) и затемъ, не замечая, что его сапоги все еще оставались невычищенными, легко и не безъ граціи входилъ въ гостиную, оставляя на полу большіе грязные следы: «Madame–говорилъ онъ – permette zmoide vouspresentermes hommageset de vous offrir ce petitgage demoninalté rableamitié» и при этомъ преподносилъ своей даме въ подарокъ одну изъ своихъ заветныхъ книжекъ. Но это были не «Ямбы» Барбье и не «Немезида» Бартелеми, а «Lemérite des femmes» Легуве или «Lelangage des fleurs» или еще «Lettresà Emiliesurla Mythologie» слащаваго полу-прозаика, полу-поэта Демутье. Къ женщинамъ Зиминъ относился не иначе, какъ къ богинямъ, считалъ ихъ міръ особеннымъ, ничего не имевшимъ общего съ обыденнымъ, и въ вопросе, тогда еще робко поднимавшемся, объ эмансипаціи женщинъ высказывался, что женщины потому только недовольны теперь своимъ положеніемъ, что мужчины перестали ухаживать за ними по прежнему.

Зиминъ страстно любилъ раздаривать все, что у него было, все, за исключеніемъ своихъ книгъ, изъ которыхъ онъ иногда, какъ мы видели, подносилъ дамамъ лишь те, какія считалъ для себя баластомъ. Держась Прудоновскаго принципа: «Lapropriété – c’estlevol», онъ не признавалъ ничьей собственности, ни чужой, ни своей. Чужого онъ не бралъ, а свое, когда что-либо къ нему перепадало, сейчасъ-же раздавалъ. Наступила эпоха великихъ иреформъ въ Россіи, были введены и в Одессе новые суды. Нашлись люди, которые возбудили въ Зимине уверенность, что съ новыми порядками можно будетъ легко возобновить и выиграть старый, быльемъ поросшій процессъ о возвращеніи неправильно отнятаго имущества. Зиминъ вдругъ оживился и взялся за этотъ процессъ съ лихорадочною энергіею. Многіе еще, вероятно, помнятъ его постоянныя хожденія по судамъ для предъявленія безчисленнаго множества, большей частью неосновательныхъ прошеній, исковъ, жалобъ…. Вскоре онъ превратился въ типичнаго маніака-сутягу. Когда, однажды, его спросили: «вы всегда утверждали, что вамъ для себя, ничего не нужно, такъ зачемъ же вы ведете съ такимъ упорствомъ вашъ нескончаемый процессъ?» – Зиминъ ответил просто: «чтобы отдать то, что я себе возвращу, более достойнымъ беднякамъ».

Процессъ затянулся. Зиминъ изнемогъ и дошелъ до состоянія безысходной нищеты. Онъ распродалъ даже свои книги.

Я уезжалъ изъ Одессы и, какъ разъ накануне отъезда, встретилъ Зимина на Дерибасовской все въ техъ-же тяжелыхъ галошахъ и въ той-же фетровой шапкеàla ЛюдовикъXI, но онъ имелъвидъ значительно постаревшаго, хотя голову держалъпо прежнему высоко. Онъ былъ уже совсемъ ослепшимъ. По прежнему онъ ощупывалъ палкой путь впереди себя, но дети уже за нимъ не бегали. Я заговорилъ съ нимъ; онъ съ трудомъузналъ меня, а когда вспомнилъ, то вдругъ зашамкалъ что-то про Бонапарта и Кавеньяка и неожиданно брякнулъ: «А что, Викторія еще жива?».

Когда я возвратился въ Одессу, Зимина уже не было въ живыхъ. Мне разсказали, что онъ умеръ где-то на окраине города, въ грязномъ углу квартиры пріютившаго его изъ жалости сапожника».