Илья Ильич Мечников
(По личным воспоминаниям)
Редакция «Русских ведомостей», собирая материалы для истории умственной деятельности России за последние 50 лет, пожелала иметь и от меня некоторые сведения о развитии тех отраслей биологии, которыми я особенно интересуюсь. Более четверти века живя за границей, у меня нет под руками нужных данных для получения точных справок. Но, так как это 50-летие совпадает с 50-летием моей научной деятельности, то, быть может, читателям не покажутся лишними воспоминания, основанные на моих личных переживаниях.
Пятьдесят лет назад, в первый период царствования Александра II, в обществе чувствовались значительный подъем и оживление умственной деятельности. В гимназиях относились благожелательно к научным стремлениям и не подавляли их усиленными требованиями по части классической премудрости. Греческий язык был вовсе устранен, а латынь свелась на маловажную формальность. Зато было введено преподавание естественных наук, привлекшее к себе особенное внимание молодежи. В университетах традиционное чтение лекций «по книжкам» заменилось более живым изложением из первоисточников науки, и постепенно на кафедрах стали появляться самостоятельные ученые.
В области чистой и прикладной биологии звездами первой величины, хотя уже устаревшими, в начале шестидесятых годов были великий естествоиспытатель Карл Эрнст фон-Бэр и доктор Пирогов. С обоими мне привелось познакомиться. Последний, покинув научную медицину, отдался в то время педагогии и был сначала попечителем Одесского и Киевского округов, а затем руководителем молодых ученых, посылаемых Министерством народного просвещения за границу для подготовления к профессорской деятельности. Во время пребывания Пирогова в Неаполе в 1865 г. я в качестве кандидата на профессуру отправился к нему. Он принял меня очень ласково, расспросил о моих работах по части беспозвоночных животных Неаполитанского залива и поощрил к дальнейшим занятиям. Особенное внимание Пирогова ко мне объясняется отчасти тем, что я получил командировку благодаря его содействию.
Бэра я увидел впервые в день его рождения, в 1867 г., на торжественном заседании Петербургской Академии Наук, когда А. О. Ковалевскому и мне была присуждена первая премия его имени. Вечером он собрал нас у себя в переполненной книгами небольшой квартире на Васильевском острове. 70-летний старик, согбенный и уже одряхлевший телом, был умственно очень крепок и поражал нас свежестью воспоминаний и интересом рассказов. Заинтересовавшись‚ тем, что из Харьковского университета за короткое время вышло несколько зоологов, обративших на себя внимание самостоятельными работами (Степанов, Ганин, нынешний академик Заленский и я), он отнесся к профессору зоологии Чернаю с запросом, чем объяснить такой урожай молодых ученых. В ответ Чернай сострил, что в данном случае, очевидно, имеется пример «самопроизвольного зарождения». В самом деле, не он возбудил у своих слушателей любовь к науке. Преподавание его совершалось по старинному шаблону. Он аккуратно являлся на лекции с учебником Каруса и Герштеккера в русском переводе, читал из него выдержки, приводя от себя лишь несколько общих замечаний на тему об «удивительном, разнообразии» животного мира. Зоологической лаборатории в то время не существовало, и все практические занятия ограничивались беглым осмотром коллекций в витринах и в закупоренных склянках.
Но рядом с профессорами старого закала уже стали появляться и ученые новой формации, способные к самостоятельной научной деятельности. В провинциальных университетах: их было еще чрезвычайно мало, и даже в Московском университете преподавание биологических наук сводилось главным образом к очень красноречивому чтению лекций не по книжкам, а в свободном изложении. Но в Петербурге в то время появился молодой адъюнкт на кафедре ботаники – Лев Семенович Ценковский. Это был первый русский биолог, сделавший себе имя в европейской науке. Избрав своей специальностью пограничный мир между растениями и животными, он в короткое время сделал целый ряд замечательных исследований о низших водорослях и инфузориях. Ему между прочим принадлежит одна из первых работ о так называемых миксомицетах (слизистых грибах), являющихся то в
виде подвижной студени (самое столь часто употребляемое название «пласмодии» принадлежит ему), то в виде маленьких неподвижных грибков, наполненных спорами. Позже Ценковский отдался изучению бактерий, явившись одним из главных приверженцев теории об их видоизменяемости (плеоморфизме).
Ценковский выдавался не только как очень искусный и точный наблюдатель микроскопической жизни, но и как превосходный лектор, способный возбудить священный огонь у слушателей. Целый ряд научных ботаников вышел из его школы. Но влияние его заходило далеко за пределы его специальности — ботаники. Наш знаменитый зоолог А. О. Ковалевский был увлечен лекциями Ценковского на научное поприще, которому он остался верен всю жизнь, обогатив науку множеством самых основных данных по сравнительной эмбриологии и анатомии. Его работы об истории развития так называемого ланцетника (Amphioxus), асцидий и других беспозвоночных составили эпоху в науке.
Деятельность Ценковского в России прервалась на несколько лет, которые он провел за границей. Но с основанием Одесского университета в 1865 г. он поступил туда профессором ботаники и оставался там шесть лет, вынужденный выйти в отставку вследствие неприятных столкновений с профессорами. В Одессе я сошелся с Ценковским и, хотя я уже не был совсем юнцом, тем не менее я испытывал на себе его влияние как необыкновенно строгого к себе ученого и вполне европейского, высококультурного человека. Он был большой спорщик, и мы с ним нередко проводили целые часы в прениях по научным вопросам.
Последний период деятельности Ценковского прошел в Харькове, где он увлекался бактериологией и ее практическими применениями.
Ценковский и Ковалевский создали школу в России. Многие из их учеников заняли кафедры в университетах и сделались членами Академии Наук.
Руководящей мыслью большей части биологических работ, произведенных в России в течение истекшего полустолетия, было учение Дарвина о преемственности видов. Между тем как в Европе оно натолкнулось на многочисленные предрассудки и нередко встречало упорное сопротивление, на непочатой российской ниве оно привилось сразу и легло в основание множества специальных исследований. Все вопросы о строении и развитии организмов освещались именно с этой точки зрения.
В физиологии, наоборот, вопрос о преемственном развитии отправлений организма человека, животных и растений не занял подобающего ему места. В ней основным принципом сделалось стремление свести жизненные явления на совокупность более простых физико-химических процессов. Усилиями европейских ученых первой половины прошлого столетия была доказана несостоятельность допущения особенной жизненной силы как основы физиологических явлений. Со всех сторон стали появляться работы с целью доказать, что отправления организма подчиняются физическим и химическим законам. Выделения сводили к простой фильтрации соков; сосудистые движения рассматривались как явления упругости и пр. Направление это перешло в Россию главным образом в конце пятидесятых и шестидесятых годов прошлого века, когда целая плеяда молодых талантливых ученых поехала за границу, чтобы усвоить себе новые методы физиологических исследований. Среди них первое место принадлежит Ивану Михайловичу Сеченову, променявшему военно-инженерную службу на науку. Проработав несколько лет в лучших заграничных лабораториях (главным образом у проф. Лудвига, создавшего большую школу физиологов), Сеченов занял кафедру в Медико-хирургической академии, где вскоре заявил себя не только как первоклассный ученый-экспериментатор, но и как блестящий лектор. 50 лет тому назад появилось его исследование о нервных центрах, задерживающих непроизвольные движения — рефлексы, а несколько позже, в 1864 г., вышли в свет его знаменитые «Рефлексы головного мозга», представлявшие попытку физиологического объяснения некоторых душевных явлений.
Сеченов по справедливости считается основателем научной физиологии и физиологической психологии в России. Моя многолетняя дружба с этим замечательным деятелем русской мысли побуждает меня остановиться долее на воспоминаниях о нем, и я надеюсь вскоре посвятить ему отдельный очерк. Здесь же ограничусь указанием на то, что Сеченов, периодически занимая кафедру в Медико-хирургической академии, в Одесском, Петербургском и Московском университетах, всюду прививал глубокую преданность науке и распространял вокруг себя атмосферу самого возвышенного идеализма. Не удивительно, что он создал школу молодых физиологов и оставил по себе неизгладимую память.
И помимо Сеченова, физиологии посчастливилось в России. В области физиологии растений особенно выдвинулись профессора Тимирязев, Фаминцын, Бородин и Палладин. А медицинская физиология нашла себе блестящих представителей в лице профессоров Эйнбродта в Москве, Томса в Киеве, Н. О. Ковалевского в Казани и некоторых других ученых.
Особенная судьба выпала на долю Циона, недавно скончавшегося в печальном одиночестве в Париже. Многие знавшие его — и я в том числе — его очень не любили за его злобный характер и неспособность стать на сколько-нибудь нравственно возвышенную точку зрения. Но справедливость побуждает отнести его к числу особенно талантливых и оригинальных ученых, деятельность которого оставила по себе неизгладимые следы. К положительным сторонам его следует отнести то, что он дал науке такого первостепенного ученого, как проф. И. П. Павлов, работы которого, о пищеварении, и об условных рефлексах сразу сделались классическими.
Говоря о русских физиологах, не могу не сказать несколько слов о моем учителе проф. И. П. Щелкове в Харькове. До него преподавание физиологии в университете велось по-старинному. Эту науку читал очень даровитый преподаватель, доктор Калениченко, весь погрузившийся в частную практику и являвшийся в университет только за тем, чтобы отбыть положенные для лекции часы, в которые он излагал науку по книжкам. Положение дела изменилось сразу с возвращением из-за границы Щелкова, побывавшего в нескольких лучших немецких лабораториях. Преподавание его носило вполне научный характер и сопровождалось искусно поставленными опытами. Щелков устроил крошечную лабораторию, снабженную необходимыми пособиями, и приютил в ней сначала двух учеников, в числе которых — автора этих строк. Там я сделал свою первую ученическую работу по физиологии инфузорий.
Хотя Щелков не оставил по себе заметного имени в науке, но деятельность его как первого научного преподавателя физиологии в провинциальном университете не осталась бесследной, так как из его лаборатории вышло несколько серьезных ученых, между которыми особенно выдался В. Я. Данилевский.
В те времена, о которых мы говорим, научная медицина в России сосредоточивалась главным образом на физиологии. В патологии всецело господствовала теория Вирхова о существенной роли клеток организма в развитии болезней. Русские медики, ученые и практики, восприняли это учение, не обогатив его какими-нибудь новыми, мало-мальски выдающимися данными. Молодые врачи, отправляясь для усовершенствования за границу, под руководством таких светил, как Траубе и Фрерихс, старались главным образом усвоить себе новые методы распознавания болезней и изощрялись в искусстве постукивания и выслушивания внутренних органов. В этом отношении достиг особенной виртуозности С. И.Боткин, развивший свой слух до чрезвычайной степени.
Теоретическая область клинической медицины ведала больше всего сосудо-двигательные явления и искала всюду, где только возможно, влияния нервных центров. Но мало-помалу стало чувствоваться и новое веяние. За границей уже заговорили, хотя еще очень осторожно, о роли микроскопических организмов в причинении болезней. Под влиянием учения Пастера о брожениях французский врач Давэн стал исследовать сибирскую язву и в работе, напечатанной пять-десят лет назад, высказал предположение, что микроскопические палочки, находящиеся в крови животных, больных этой язвой, являются истинной причиной болезни. Несмотря на то, что корифеи медицинской науки отнеслись равнодушно к этому мнению, тем не менее оно мало-помалу пробило дорогу и сделалось источником нового направления, произведшего переворот в учении о заразных болезнях.
В Россию новое учение перешло из Европы, где довольно долгое время колебались признать решенным вопрос о бактериальном происхождении многих болезней. Я живо помню, в шестидесятых годах беседы на субботних вечерах у Боткина, где он проводил параллель между инфекционными болезнями и припадками при отравлении грибами. Боткин относился сочувственно к новому течению научной медицины, но оно не вошло в плоть и кровь его мировоззрения. Боткин явился основателем обширной школы русских клиницистов, и влияние его сохранится на все времена.
После периода колебания, в западноевропейской науке работы, вышедшие из школ Коха в Берлине и Пастера в Париже, завоевали окончательное общественное мнение мыслящих врачей. В поразительно короткое время создалась новая отрасль медицины — микробиология, которая заняла первенствующее место не только в учении об инфекционных болезнях в тесном смысле, но и овладела хирургией и акушерством.
Сравнивая отзывчивость русских ученых к новым веяниям в биологических науках в прежние времена с почти-что равнодушным отношением их к новейшим течениям науки, невольно испытываешь удивление. В то время как теория Дарвина нашла себе такого продолжателя, как А. О. Ковалевский, а приложение физики и химии к изучению жизненных явлений воодушевило целую плеяду русских физиологов, по отношению к микробиологическому направлению в медицине русские ученые не проявили до сих пор большого усердия. Пример С. Н. Виноградского, с необыкновенным мужеством решившего особенно трудные вопросы бактериологии в ее применении к почвоведению, не заразил его товарищей в области медицины. Нужно удивляться, что изучение таких важных для России болезней, как пятнистый и возвратный тифы, было подвинуто вперед не русскими учеными, а европейскими бактериологами, работающими в Индии, в Тунисе и даже в вечно бушующей Мексике. Чем объяснить такое явление? В прежние времена, когда русские биологи выдавались на первенствующее место, университетское образование далеко не могло равняться с теперешним. Тогда было и меньшее число университетов, и организация их значительно отставала от теперешней. Лабораторий или не было вовсе, или же они были недостаточно оборудованы и содержались на нищенские средства, тогда как теперь Россия не может пожаловаться на недостаточность научных учреждений, хотя бы еще и не достигших идеального совершенства. Нужно к тому же иметь в виду, что количество молодежи, учащейся в университетах и других высших учебных заведениях, нынче неизмеримо больше против прежнего, да и самое народонаселение России очень значительно возросло за последнее пятидесятилетие. Я только намечаю эти вопросы, стоящие особенного внимания людей, которых они могут интересовать. Стыдно признаться, что японцы за последние десятилетия опередили русских ученых в области микробиологии.
Можно надеяться, что этот период сравнительного упадка в России есть лишь временное явление и что за ним последует новый период энтузиазма русских ученых к преуспеванию науки, подобный тому, который так резко проявился в первой части истекшего пятидесятилетия.
Париж,
14 (27) декабря [1913]
Редакция журнала