Человеческие страдания в виде разных препятствий, неурядиц, несчастий есть глубоко философский, психологический, социологический, медицинский, а значит, жизненный вопрос для каждого человека. В свое время эта часть жизни человека стала областью фундаментальных исследований немецкого социолога, доктора Франца Карла Мюллер-Лиера, которым он посвятил свой труд «Социология страданий» (перевод был издан в 1925 году). Что же есть препятствия в жизни человека? Для чего они нужны? Что есть добро и зло, страдание и бедствие?В своей книге доктор Мюллер-Лиер объяснял эти сложные вещидостаточно просто:
– Мир противостоит человеческой воле, как система препятствий. На пути каждого начинания и созидания, от устройства простейшей утвари до творчества в области науки и искусства, стоят препятствия, требующие преодоления. Известное постоянство, инерция свойственны всему сущему, и всякое изменение требует силы, напряжения и труда. И это хорошо. Так как организм человека, рассуждая физиологически, представляет собой механизм, как раз именно и созданный к преодолению препятствий и затруднений. В этом преодолении препятствий, – если они не чрезмерны, – воля человека черпает благоденствие, радость творчества и созидания. Да, без препятствий жизнь человека была бы скучным, праздным существованием, при котором человеческий дух стал бы флегматичным, человеческие мускулы обросли бы жиром, и человек выродился бы в апатичного идиота.
Для борьбы со страданием такая точка зрения, как я постараюсь пояснить это ниже, является определяющей. Имея ее в виду, мы и хотим подойти к выяснению тех затруднений, которые стоят на пути построения социологии страданий.
Понятие страдания и зла. Прежде всего, нам могут возразить, что понятие страдания нельзя точно определить, что страдание так же, как и радость, всецело зависит от личного настроения и изменчиво в связи с возрастом, полом, эпохой, местопребыванием и даже в зависимости от различных мимолетных переживаний. Скажут, что одному приносит горе, то другому дает счастье. А так как страдание и зло объективно не поддаются определению, то на основании подобных шатких понятий не может быть построено никакой научной дисциплины.
Но такое возражение с одинаковым успехом может быть сделано и против медицины, где и поныне не установлена точная грань между болезнью и здоровьем, и ученые еще по сие время все продолжают спорить об определении болезни. Мне вспоминается одна лекция профессора Кусмауля, в которой известный по своей эрудиции клиницист излагал нам попытки определения болезни. Перебрав все существующие определения и указав на их ошибочность или негодность, он пришел, наконец, к курьезному определению: если в часы приема к вам придет кто-нибудь за врачебным советом, то вы спокойно можете полагать, что ему не по себе, что он болен. Итак, если бы все врачи стали бы дожидаться точного определения болезни, не было бы никакой медицины до настоящего времени. Точно так же и в других науках. Науки начинаются как раз не с определений, а с фактов; определения же приходят напоследок и никогда не могут считаться совершенными.
Если мы теперь не можем также дать точного определения страдания, то все же каждому хорошо известно различие между страданием и радостью, между злом и добром. Мнения на этот счет сильно сходятся не только у индивидуумов, но даже у народов в разные времена. Всякому известно, с одной стороны, что болезнь и эпидемия, лишения и голод, нищета и недуг, преступление и война, позор и бесчестие, насилие и рабство, разлука любимых, смерть и т.п. – зло; а с другой стороны, что здоровье, довольство, честность, справедливость, мир, гуманность, дружба, возможность наслаждения, бодрость – желанное благо. Насчет всего этого мнения народов в различные времена и на разных ступенях развития куда более совпадают, нежели по вопросам интеллектуального, научного характера; так как в последнем случае речь идет не о непосредственных переживаниях, воспринимаемых нашим телом, а прежде всего о надуманных построениях ума. В области астрономии, европеец, например, считает Луну шаром, вращающимся вокруг Земли, а готтентот – большим куском сала, догоняемым и пожираемым волком, или – в то время, например, как мы считаем, что ряд болезней вызывается микроорганизмами, первобытные народы убеждены, что болезни прививаются человеку демонами и злыми духами. Когда же речь идет о горестях и радостях, добре и зле, мнения всех народов куда больше совпадают. Моисей, например, в книгах III иV дал перечень страданий и бедствий, которыми Иегова накажет евреев, если они не будут блюсти его законы. Из всего, там упомянутого, – голод, засуха, мор, нападение диких зверей, саранчи, поражение от врагов, болезнь и т.п. – мы не найдем ничего, что не признавалось бы злом современным человеком, хотя – о чем мы еще будем говорить позднее – большая часть этих бедствий теперь искоренена почти всецело у передовых по культуре народов. И из многих сотен различных видов страдания, зарегистрированных мною в течение ряда лет, я думаю, не найдется ни одного, который не будет признан и о котором придется спорить, имеем ли мы дело со страданием или нет.
Таким образом, если мы не можем дать абсолютно совершенного определения страдания и зла, то все же в каждом отдельном случае мы прекрасно знаем, что является злом и что благом. Поэтому можно попытаться дать удовлетворительное, для начала, определение «зла» путем противопоставления его противоположному понятию. «Зло» – это все то, что мешает человеческой жизни, умаляет ее; «благо» – все то, что содействует жизни и возвышает ее.
Конечно, чтобы придать этим понятиям, являющимся оценочными понятиями, надлежащее философское углубление, нужно знать, что является конечно (научно-познаваемой) целью жизни, в чем смысл жизни. В своей работе «Смысл жизни и наука» (глава 35-я) высшей целью жизни и назначения человека я считаю эюфорию, под чем я подразумеваю соединение наибольшего духовного благосостояния с объективным совершенством жизни. Не желая повторять прежних рассуждений, я довольствуюсь здесь ссылкой на свою прежнюю работу, тем более, что для наших целей сейчас будет достаточно и вышеприведенного определения.
До сего времени мы почти непроизвольно говорили все время о страданиях и бедствиях так, что эти понятия то дополняли друг друга, то употреблялись как тождественные. В каком отношении находится страдание к злу? Ответить на этот вопрос довольно просто: зло – причина страдания, или точнее, зло обозначает с объективной стороны то же, что страдание с субъективной. Бедствие – это воздействие жизни в отношении предмета, объекта; а страдание – в отношении субъекта. Если, например, стая саранчи нападает на поле какого-нибудь арабского племени и уничтожает, пожирает весь урожай, то это – бедствие; а голод, которые в результате этого последует, будет соответствующим страданием. Это, конечно, ясно.
Однако нам не хватает еще общего понятия, которое обнимало бы эти частные понятия, или, вернее, весь психо-физический комплекс явлений (а такой именно комплекс и нужно иметь в виду). В нашем языке нет совершенно подходящего общего понятия. Перед нами – случай, обычный во всякой новой науке, при всяком расширении горизонта – недостаточность, бедность нашего обыденного, естественного языка. Так как, помимо того, слово «зло» мне представляется неподходящим по своему специфическому теологически-патетическому привкусу, то я пытался найти нужное слово в других языках. Обычно в таких случаях обращаются к греческому языку, который принято свободно использовать, а не к новым. В результате своих поисков лучшее, что я нашел – это «антимеза» от слова anti иhemeis, т.е., то, что против нас; или «дисфория», т.е. то, что нарушаетэюфорию. Но сомнительно, чтобы эти специальные вычурные выражения вошли в употребление. Позднее, во время работы о страданиях и зле, в отдельных случаях мною неоднократно и непроизвольно писалось «конфликт». И действительно, всегда, когда мы имеем дело со страданием и злом, они в конечном счете исходят из столкновения, борьбы между человеком, устремляющимся к определенной цели, и аноическим внешним миром: борьбы между тем, что есть, и тем, что, с нашей точки зрения, должно быть – между идеей и действительностью. Итак, я предпочту употреблять слово «конфликт» вместо вышеприведенного вычурного общего понятия.
Мнимая бесчисленность страданий. Определение страдания и зла для нас, следовательно, не будет служить препятствием. Но можно думать, что бесчисленность бедствий, встречаемых нами ежедневно на каждом шагу, делает совершенно невозможным их хоть сколько-нибудь исчерпывающее естественно-историческое описание. Но бесчисленность эта мнимая и не может также служить непреодолимым препятствием. Удалось же зарегистрировать тысячи, десятки тысяч звезд, вплоть до невидимых глазом; нельзя же допустить, чтобы число различных видов зла было больше, нежели звезд на небе. Я, например, после немногих лет собирания, вынес впечатление, что бедствий кажется так много не вследствие большого числа видов их, а из-за беспрестанного и повседневного повторения одних и тех же видов, в особенности из-за множества комбинаций и сплетений этих видов. Во всяком случае, число основных форм здесь не велико (как это мы сейчас увидим), подобно тому, как и в химии, где, несмотря на огромное количество всевозможных соединений, число основных элементов не достигает и сотни.
Да и не обязательно, чтобы социологическая патология была бы во всем совершенной с самого начала своего существования. Ведь, могли же другие науки, имеющие дело с подобным множеством явлений, быть очень несовершенными; для их совершенствования понадобились целые века и многие поколения. Так, например, Диоскорид и Гален знали максимум 600 растений, Линней – 8.000, около 1812 года описано было уже тысяч тридцать, в 1837 г. – 60.000, в 1849 г. – 100.000. Александр Гумбольдт говорит уже о 213.000 видах одни лишь явнобрачных растений. То же самое в химии: всего несколько десятков лет тому назад были совершенно неизвестны те тысячи и десятки тысяч органических соединений, которые делают теперь, и даже только в наше время открыт был целый ряд химических элементов. Основные формы страдания и зла, я думаю, можно уже теперь определить и почти полностью перечислить.
Методы исследования
Но вот встает затруднение еще большее, чем все до сих пор упомянутые, а именно вопрос о том научном методе, который должен быть положен в основу изучения страданий. Человеческие бедствия и страдания представляют из себя, на первый взгляд, как мы только что видели, бесконечный хаос самых разнообразных явлений. Они переплетаются и комбинируются без всякого плана и системы, они калейдоскопически проходят через всю нашу повседневную жизнь. Какими приемами, каким методом можно подойти к исследованию этой неимоверной путаницы? Как создать науку, способную преодолеть и расположить этот трудно поддающийся обработке материал в систему так, чтобы этот материал приобрел бы для нас практическую ценность?
Метод теперь не приходится изобретать: ясно само собой, что нужно обратиться лишь к такому испытанному и столь успешному методу, как метод естествознания. Он слагается из следующих четырех актов:
Прежде всего нужно собрать, по возможности, полную коллекцию всех страданий. Для этого нужно только изловить всех тех злых духов, которые, как говорит легенда греков, когда-то убежали из сосуда неосторожной Пандоры, и включить их в нашу коллекцию. Это не представляет никаких затруднений: страдания и бедствия встречаются на каждом шагу гораздо чаще всяких насекомых, явнобрачных растений или почтовых марок.
Ближайшая область для такого коллекционирования представляется нашим собственным опытом. Горе ведь никого не щадит. И если даже эта область и ограничивается личной сферой, то все же она очень важна, как единственный источник внутреннего опыта и понимания.
Вторая область – рассказы людей, связанных с нами дружбой и задушевностью или просто знакомством. Человек ни о чем так охотно не распространяется, как о собственных страданиях, и кто готов пойти навстречу потребности людей высказаться, тот скоро найдет здесь нечто большее, чем одни лишь случайные жалобы. Особенно полезно общение с пролетариями, бедняками и несчастными: они обычно гораздо более доступны, чем так называемые «образованные». Обильный материал приносят и ежедневные газеты. Редко, при прочтении газеты, можно упустить случай, чтобы не обогатить свое собрание интересными фактами. В особенности интересна в этом отношении судебная хроника, а также материалы пролетарских газет. Это – настоящие прииски. К этому надо прибавить неисчерпаемый материал, предоставляемый мировой историей, народоведением, мемуарами. Исключительное, неоценимое значение имеют изящные искусства. Особенно романы, новеллы, драмы, лирика. Использование художественной литературы и изобразительных искусств так важно, что нам придется еще подробно говорить об этом.
Систематика страданий
Всякая наука начинает с собирания и сопоставления
своего эмпирического материала.
Таблица или каталог – первоначальная форма
научной обработки проблемы.
Вильгельм Оствальд
После сбора материала наступает очередь для второй задачи – его отбора и систематизации. Чтобы разобраться в огромном количестве отдельных явлений, естествоиспытатель производит распределение, устанавливает классификацию, систему. Следовательно, и нам нужна систематика зла и страданий.
Подчас приходится читать рассуждения «великих мыслителей», считающих самое систематизирование излишним, видящих в этом чуть ли не главное зло науки и даже клеймящих его, как измышление для тупоголовых. Лица, так рассуждающие, обычно считают себя особенно «свободными и независимыми умами», в то время как на самом деле они лишь бессильные, запутавшиеся мистики, не имеющие никакого представления о сущности и строении современной индуктивной науки.
Система – единственное могучее научное средство, пригодное везде, где ум человека встречается с хаосом отдельных явлений, необходимостью их рационально упорядочить, духовно преодолеть. «Divideetimpera» – «разделяй и властвуй» – вот афоризм, пригодный не только для всемирных завоевателей-римлян, но и для завоевательницы мира – науки.
Понятно, система – искусственное вспомогательное средство разума. Она – орудие в наших руках, а не идол, которому мы обязаны поклоняться. Поэтому система никогда не может претендовать на абсолютную ценность, наоборот, постоянно надо стремиться ее совершенствовать. И все же, даже несовершенная система (как, например, система Линнея в ботанике) лучше, чем отсутствие всякой системы. Еще Бэкон знал это: «Veritasmagisemergiturexerrore, quameconfusione» – «Истину можно добыть из построений, хотя бы и ошибочных, нежели из полной неразберихи».
Журналист